И вот Глаз сидит в зале. Многие ребята увлечены фильмом, другие кемарят. Он запустил руку в карман. Достал полгорсти земли и, хотя никто на него не смотрел, поднес руку к подбородку, будто он чешется, провел по нему и незаметно взял землю в рот. Попытался проглотить, но она в глотку не лезла. Он стал ее жевать, чтоб выделялась слюна, но земля с трудом пролезала в горло. Давясь, он проглотил ее и снова взял в рот. Жевал, но сухая земля комом стояла в глотке. Глаз чуть не плакал. Может, разболтать с водой и выпить? Но где? Где он возьмет кружку, чтоб не видали ребята, где намешает землю с водой и выпьет?
После отбоя Глаз долго не мог уснуть. Из зоны он вырваться не может, закосить тоже нет возможности, даже земли сегодня не смог нажраться. «Вот, в натуре, не лезет она, сухая, в глотку, и все». Не хочется Глазу, как и сотням других воспитанников, жить в Одляне, где все построено на кулаке. Не хочется заправлять чужие кровати, стирать чужие носки, подставлять грудянку под удары. Но больше всего не хочется, противно даже — исполнять приказы бугра и помогальника: поднимать руки или нагибать туловище, давая тем самым нанести сильнейший удар по почкам или груди.
Засыпая, Глаз, как заклинание, шептал: «Я вырвусь, я все равно вырвусь из зоны».
Утром ему пришла мысль: выпить на работе клей, которым он приклеивал на диваны товарный ярлык. Когда все вышли из цеха на первый перекур, Глаз взял баночку с клеем и приложился к ней. Клей был сладковатый, противный. Вытерев губы рукавом сатинки, пошел в курилку.
Вскоре после перекура Глаза начало тошнить. Он вышел на улицу, и его вырвало, И снова во рту он ощутил клей. И его второй раз вырвало.
«Ничего, ничего и с клеем не вышло. Что же мне над собой сделать, чтобы попасть в больничку? Ведь ребята лежат в ней, неужели мне не попасть?»
Здание больнички стояло посредине колонии. Глаз смотрел на больничку будто на рай.
В последние два дня у Глаза начался нервный тик. Дергалась, даже трепетала левая бровь. Он в этот момент прикладывал пальцы к брови, и она переставала. Но стоило ее отпустить, и она начинала снова. Несколько раз Глаз подбегал к зеркалу — оно висело в спальне на стене,— стараясь посмотреть, как дергается бровь. Но когда он подбегал, бровь трепетать переставала. И все же раз он успел подбежать к зеркалу, пока бровь дергалась. Ему казалось, что она ходуном ходит. Но бровь дергалась не вся, а только средняя ее часть, но зато так быстро-быстро, будто живчик сидел под бровью и, атакуя ее изнутри, старался вырваться на свет божий.
Освобождался Малик, земляк Глаза. Он отсидел три года. Ему шел девятнадцатый. Он обегал колонию с обходным листом и теперь, после обеда, должен через узкие вахтенные двери выйти на свободу.
Был выходной, Малик со всеми попрощался. Ему надо идти на вахту, но он, грустный, слонялся по отряду. Глаз ходил за ним, надеясь поговорить и дать адрес сестры, чтобы в Волгограде Малик зашел к ней и передал привет. Но Малик Глаза не замечал, как не замечал и вообще никого.
Он вышел в тамбур. «На вахту, наверное» — подумал Глаз. Но Малик в тамбуре сказал: «Глаз, не ходи за мной». Он поднялся по лестнице на площадку второго этажа. Здесь был запасной выход из шестого отряда, которым никто не пользовался.
В глазах Малика были слезы. Если в отряде он еще сдерживал их, то в тамбуре он им дал волю.
Глаз стоял и слушал, как на второй площадке плачет Малик. Глаз вышел на улицу, сел на лавочку и закурил.
За три года, проведенных в Одляне, Малику порядком отбили грудянку. И вот теперь ему надо освобождаться, а он не идет. Ему тяжело покидать Одлян, ему хочется побыть в Одляне еще с часок и поплакать. Надо еще немного побыть здесь — просит душа Малика, и он остается на площадке второго этажа.
Дежурный помощник начальника колонии приказал активу найти Малика и послать на вахту. Его же выпускать надо.
Только один Глаз знал, где Малик, но молчал.
Прошло около часа. Кто-то из воспитанников нашел Малика. Дпнк поднялся на площадку и сказал:
– Маликов, ну хватит, пошли,
Малик вытер рукавом слезы и медленно стал спускаться.
Дпнк шел рядом с Маликом и дружески хлопал его по плечу.
Арон Фогель пришел в колонию вместе с Глазом. Вел он себя робко, и его большие черные глаза таили в себе страх. Арона часто приглашали в воспитательскую. А воспитатели прямо-таки вокруг него крутились: если они сталкивались с ним в коридоре или на улице, то обязательно перекидывались хотя бы несколькими словами и улыбались. И Фогель всегда краснел. Он не ходил в наряды на столовую, и бугор его не дуплил. Но где бы Глаз ни сталкивался с Фогелем, он всегда видел в его больших черных глазах затаившийся страх.
Глаз решил ударить себя ножом на производстве, а сказать, что ударил парень. «Я скажу, что плохо его запомнил. Как увидел перед собой нож — напугался. Так что виновного не будет, а меня положат в больничку. С месяц хоть поваляюсь», — думал он.
Сегодня Глаз из станочного цеха таскал в обойку бруски для упаковки и там, в чужом цехе, он решил полоснуть себя ножом.
Перед перекуром он взял нож, им обрезали материал у диванов, и спустился вниз, в станочный цех. У выхода из цеха людей не было, а работа станков глушила любой разговор. «Надо резануть себя быстрее, пока никого нет. А то кто-нибудь может спуститься или, наоборот, станет выходить из цеха». Глаз с трапа отошел в сторону и стал за штабелем досок. Вытащив из кармана нож, похожий на сапожный, ручка у него обмотана черной изоляционной лентой, он взял его в правую руку и крепко сжал. Лезвие ножа было небольшое. Подняв левой рукой сатинку и майку, Глаз посмотрел на смуглый живот. «В какое место ударить? Пониже пупка или повыше? В левую сторону или в правую? Куда же лучше? А-а, ударю вот сюда, выше пупка, в светлое пятнышко. Это будет как бы цель. Буду в нее метить. Так…»